Одесситы в театре Райкина
После отпуска мы втроем поехали в Ленинград в театр. Мы с Витей и с Милой познакомились толком уже в поезде. Они меня попросили рассказать, как там в театре. Где жить? Какая зарплата? И когда наша троица появилась на сборе труппы, которая состояла из двенадцати-тринадцати актеров, нас встретили почти враждебно. Все одесситы, все молоды, красивы и застенчивы… Но мы очень полюбили театр и быстро вошли в труппу.
Хотя нет, Витя входил долго, он был молчалив, задумчив и всегда долго раскачивался. И вообще все пятнадцать лет до переезда в Москву он говорил мало. Он уже был женат, у него подрастал сын, нужно было кормить семью. А чем? Те же восемьдесят восемь рублей минус подоходный налог и двадцать пять рублей за угол…
Жили мы с ним отдельно, виделись на репетициях и спектаклях. Он и Мила постепенно входили в «Избранные миниатюры».
Началась подготовка к поездке в Чехословакию. Райкин вставил монолог Жванецкого, который я читал еще в Одессе: монолог начальника управления культуры, ругающего спектакль, этакого жлоба от культуры. Я исполнял его почти в самом конце. В верхний карман пиджака я закладывал множество красных карандашей и ручек.
Эта поездка сблизила нас с Витей. В Чехословакию можно было вывозить десять рублей (артисты всегда брали с собой колбасу, бульонные кубики, консервы, кипятильники), а мы с Витей взяли целых сто. Нам надо было их истратить до Чехословакии, в Москве, где мы были всего один день. Свободные номера в гостинице в то время найти было практически невозможно. Благодаря Райкину нам достался огромный роскошный люкс в «Национале» за одиннадцать рублей в сутки. Утром мы туда въехали, заказали завтрак в номер – икру, салаты, омлет, кофе. Истратили рублей двадцать. Пошли гулять. Пили пиво, ели мороженое. Обед заказали в номер: селедочку с картошкой, салаты, осетрину, борщ, котлеты по-киевски, пиво, фрукты – на это у нас ушло рублей тридцать. Пошли погуляли. Ужин заказали в номер, истратили двадцать пять рублей. Набрали еды в поезд – и вечером с театром рванули за рубеж…
Это была первая поездка за границу. Красавица Прага на нас произвела ошеломляющее впечатление. Готика! Соборы! Органные концерты! Ночные гуляния, ночью на улице шпекачки с горчицей и пивом… Я посмотрел чаплиновского «Диктатора», спектакль театра «Светофор».
Успех у Аркадия Исааковича был огромный. Я свой монолог выучил на чешском языке. Публика принимала прекрасно.
Затем – месяц в Словакии.
Мы с Витей немного приоделись-приобулись. Особенно не разгонишься, гонорар небольшой, и все же я купил себе первое приличное пальто из букле с черным воротником и носил его лет десять. У меня был сорок второй – сорок четвертый размер, и я покупал одежду в «Детском мире» – там все стоило дешевле.
Вернувшись в Ленинград, приступили к репетициям пьесы Александра Хазина «Волшебники живут рядом». Мы, одесситы, играли молодых волшебников – танцевали, пели, бегали, выходили в миниатюрах. Спектакль, на мой взгляд, получился не лучший, хотя там было несколько отличных миниатюр. Я весь вечер стоял за кулисами и наблюдал за игрой Райкина.
Центральная миниатюра – «Голова» – была самой острой. Аркадий Исаакович играл начальника отдела кадров сталинского времени. А Витя Ильченко с Наташей Соловьевой танцевали балетный номер на музыку Глюка.
Этот спектакль играли года два. Затем опять «Избранное», монолог «культурника». В шестьдесят четвертом году Жванецкий, увидев себя в программке театра Райкина, уволился с работы и вместе со своим соавтором Шурой Лозовским с шумом появился в Ленинграде. Они сняли комнату и – совершенно без денег – стали покорять город. В поисках куска хлеба Жванецкий писал миниатюры для самодеятельности, а Лозовский пытал счастья в игре в преферанс, как правило, проигрывал – и в результате был изгнан в Одессу.
С появлением Жванецкого в Ленинграде наша жизнь оживилась. Мы с Витей и Мишей даже сняли квартиру из трех комнат и матрасов. Варили еду, приглашали гостей, танцевали с девицами, завтракали в кафе «Ленинград», ходили в театры Товстоногова, Акимова, на капустники.
Жванецкий писал много и хорошо, приносил миниатюры Райкину, а тот складывал их в стол. Миша зверел, занимал у меня деньги, которые тут же проедал. Ел он очень много, и ему вечно не хватало. Я лез под диван, доставал из чемодана десять рублей, и он опять мчался в ресторан…
В то время Райкин работал с очень сильными авторами – Гиндиным, Рябкиным и Рыжовым («Гинряры») и не обращал внимания на тексты Жванецкого. А мы с Витей начали потихоньку репетировать его миниатюры. И в очередной приезд в Москву, где мы жили как короли в гостинице «Пекин», возник «Авас». Он был построен на сплошной импровизации. После спектакля мы шли в гостиницу, кипятили чай (в театре был сухой закон) и начинали импровизировать, хохоча на всю гостиницу. Сценическое решение было найдено случайно, но очень точно.
Когда мы показали эту миниатюру Аркадию Исааковичу, он никак не отреагировал. Но через какое-то время разрешил сыграть ее на шефском концерте для солдат в Театре эстрады. Хохот стоял истерический! Потом солдаты зашли за кулисы, толкая впереди себя чернявого грузина и показывая на него: «Вот он – Авас!» Этот номер стали исполнять все чаще, и его всегда восторженно принимали.
Тогда мы с Витей стали репетировать другие миниатюры Жванецкого. Постепенно у нас складывался репертуар. Мы подрабатывали втихаря в концертах и, когда нам повысили оклад до ста тридцати рублей, стали снимать номер за два пятьдесят в гостинице «Киевской».
Каждый год театр выезжал в Москву на гастроли. Мы и там подрабатывали в концертах, ходили в ВТО, брали рублей за пять сковородку – мясо трех сортов с картошкой – и сидели, разглядывая знаменитых актеров. Ходили в театры – на Таганку, к Эфросу, в «Современник», исполняли миниатюры на вечерах. У нас появились острые вещи.
Витя с Милой Гвоздиковой поступили в Москве в ГИТИС – заочно, а меня в очередной раз не приняли, и я жутко страдал. Мне очень хотелось окончить институт. И я туда все-таки поступил – когда прочел им Чехова, а не Жванецкого…
Каждый год летом я приезжал в Одессу – к родителям, к девушкам, к морю, к друзьям. В один из приездов что-то ударило мне в голову, и я решил поразить Райкина. Весь месяц я лежал на солнце; не играл в волейбол, не плавал – лежал. Я загорел как никогда. Я был иссиня-черный. А когда приехал в Ленинград и пришел в театр, то месяц не играл, пока не побелел. Негров на работу не берем, сказал Райкин.
Шестьдесят пятый год был, пожалуй, одним из самых-самых. Репетировалась программа на английском языке. Перед этим была Болгария, где мы играли на болгарском – миниатюру «Авас» с Витей и я свой монолог. Солнце, Золотые Пески, «Пиратская деревня», люля-кебаб, персики… Меня знакомят с моим двойником – болгарским артистом; мы смотрим друг на друга и жутко хохочем, гуляем всю ночь и расстаемся навсегда.
Помню забавный случай. В Болгарию приехал с визитом югославский президент Иосип Броз Тито, а мы с Витей жили в гостинице на центральной площади, по которой он должен был проехать. Мы в трусах вышли на балкон и в ожидании гостя стали кипятить бульон из кубиков. Толпа. Едет Тито. Приветственные крики. Мы засмотрелись, и кто-то из нас ногой задел кипящий бульон. Кастрюля перевернулась, и на стоящих внизу закапало. Крики, угрозы… Едва мы успели все убрать и быстро улечься в постель, в номер ворвались болгарские гэбэшники. У нас потребовали документы, но когда увидели советские паспорта, удалились.
В Болгарии мы с Райкиным заказали в ателье дубленки. Что мне стукнуло в голову?! Я истратил все деньги. Когда я появился в Москве в дубленке, их еще почти никто не носил. Меня тогда не знали как артиста, но все оборачивались на дубленку. Я носил ее лет пятнадцать.
В этом же году мы пробыли месяц в Венгрии. Перед этим в отпуске в Одессе я нашел девушку – переводчицу с венгерского, и мы с Витей выучили на венгерском языке «Авас» и мой монолог «культурника». И когда Райкин приехал в Одессу отдыхать, мы с Витей продемонстрировали ему свои лингвистические успехи. Аркадий Исаакович был потрясен и попросил привести к нему эту переводчицу, но она после двух занятий куда-то исчезла…
Будапешт нас потряс. В городе пахло черным кофе. С Яношем Кадаром тогда была дружба, да и Райкина в Венгрии любили, так что нас поселили в роскошной гостинице с кормежкой, и свои консервы мы повезли обратно. Миниатюра «Авас» на венгерском имела ошеломляющий успех, меня принимали за своего – произношение у меня на всех языках почти натуральное. Венгерский язык очень красивый, но трудный, однако мы были молоды, память у нас была цепкая. Мы играли миниатюру вместо семи минут пятнадцать. Хохот стоял дикий. За нами бегали репортеры, нас напечатали в журнале, снимали на телевидении, за что мы получили дополнительный гонорар. Честно говоря, нам было даже неудобно перед Райкиным за свой успех. И уже в следующей поездке – в Лондон (правда, без Вити – он заболел) я за неделю ввелся с Аркадием Исааковичем в миниатюру, которая называлась «Четыре точки зрения».
Поездка в Англию, в капстрану, на десять дней!.. Я волновался: до последнего дня не было визы. Но все обошлось, и мы, восемь человек, летим выступать на телевидении Би-Би-Си. У нас была посадка в Париже, там как раз проходила забастовка грузчиков, и мы, советские, взяли тележку и под улюлюканье бастующих тащили свои чемоданы, полные консервов и сухой колбасы. До отлета у нас было три часа, и посольские особисты показали нам Париж…
В Лондоне мы жили в частной гостинице «Принц Уэльский». Меня поселили вдвоем с актером, который по-английски вместо «литл» говорил «литр» и боялся взять ключ у портье. У нас был триста двадцать второй номер, и он стеснялся произнести «сри ту ту». Гостиница была старая, туалет в коридоре; он выскочил ночью в туалет, а дверь номера захлопнулась (я в это время шатался по ночному Лондону с нашими актрисами). И он в трусах метался по коридору, где никого не было, кроме ошалелых туристов, и не мог ничего объяснить. Вызвали полицию, его забрали в машину. Когда все выяснилось, они жутко смеялись, – англичане юмор понимают. После этого он, выходя в туалет, клал ботинок под дверь…
Нас поразило, что англичане обувь снимали в гостиничном коридоре, и возле каждого номера стояли великолепные английские туфли: бери – не хочу.
И вдруг в эту же гостиницу въезжает Ансамбль песни и пляски Черноморского флота. Я говорю соседу: все, мы пропали! И через полчаса после того, как они поселились (а было их человек сорок), в гостинице погас свет. Сорок кипятильников врубились одновременно… Забегали горничные, портье. Включили автоматику. Через пять минут свет снова погас! Снова врубили автоматику. Начальник ансамбля дал команду включать по два кипятильника…
В холле, где стоял телевизор, сидят англичане, курят сигары. Появляются двое из ансамбля, останавливаются возле телевизора, один говорит: «Коля, а ну переключи!» Тот крутит ручку: «Та нет ничего интересного». У англичан, которые смотрели телевизор, отвисли челюсти, выпали изо рта сигары, а наши спокойно ушли в номер…
Каждый день в десять утра мы выезжали на Би-Би-Си и до четырех часов репетировали, а затем были свободны и бродили по Лондону до ночи. Сохо, Темза, мост Ватерлоо, Музей мадам Тюссо, Нельсон, Трафальгарская площадь, Биг-Бен…
Как прошел концерт, я не помню. Что-то хорошо принимали, чего-то не понимали. Публика чопорная, билеты от пятидесяти фунтов, а я получил десять. Накупил много шмоток – себе, маме, папе, сестре. Замшевые туфли ношу до сих пор – им исполнилось тридцать лет!..
На обратном пути мы оказались в Москве часов в девять вечера, а в полночь отправлялись в Ленинград. Я был голоден и стал искать чего-нибудь поесть. До одиннадцати вечера ни в один ресторан, ни в один магазин я не попал – все занято и закрыто. На вокзале схватил бутерброд – и наутро оказался в туманном Ленинграде, который очень напомнил мне Лондон, по крайней мере погодой.
Когда мы жили в «Киевской», мы уже могли приглашать гостей, это был наш дом. Нас там все знали, тем не менее вечно пьяный швейцар каждый раз проверял пропуск, не пускал девушек, пока не сунешь ему трешку в лапу.
Обед в ресторане стоил рубля два. Жванецкий, заказывая суп-лапшу с курицей, всегда скандалил на кухне. Оттуда раздавались его крики: «Где лапша?! Где курица?!» После паузы Миша выходил с тарелкой, в которой плавали три лапшинки и лежала лапка. Все было вперемешку – завтраки, обеды, ужины, постоянные девушки и не постоянные…
Администратор гостиницы, красавица, держала с подругой что-то вроде притона, куда приходили артисты, художники, бандиты. Витю там чуть не застрелил один тип. Они поспорили, и Витя – Витя! – ударил его по щеке (был слегка навеселе). Я встал между ними, увел того парня в туалет, он вынул пистолет и заявил: «Я его вижу в гробу!» Он нас не знал (нас еще никто не знал), но когда услышал, что мы, как и он, из Одессы, сразу стал нашим другом.
Театр готовился к гастролям в Румынию, я учил с Витей «Авас» и свой монолог.
Поездка прошла довольно уныло. Принимали хорошо, но особых впечатлений не осталось, кроме роскошной гостиницы с автоматически открывающимися дверями.
Там произошел неприятный случай: у меня началось гнойное воспаление уха – перекупался. Меня отвели к врачу, он оказался бывшим одесситом, ухо мне залечил, но посоветовал дома срочно обратиться к специалисту. В Ленинграде я с помощью жены Райкина попал в известную клинику Эрисмана. Завотделением посмотрела, покачала головой и сказала: «Вы можете с этим жить долго, но можете в поезде, в самолете внезапно…» И предложила радикальную операцию – когда стамеской и молотком долбят за ухом.
Когда я сообщил Аркадию Исааковичу, что ложусь на операцию, он устроил показной скандал с криком: «В какое положение ты ставишь театр! Как ты можешь в такой момент нас бросить?!» А какой момент? Я играл очень мало, меня можно было не только заменить, но и не заметить… Но когда Райкин позвонил врачу и та ему все рассказала, он дал добро, и я лег в клинику.
Меня стали готовить к операции. В палате лежали прооперированные, и когда я что-то рассказывал, люди выбегали из палаты – им нельзя было смеяться, у них выскакивали тампоны, а те, кому удалили гланды, прямо-таки задыхались…
Меня оперировала завотделением под местным наркозом. Она просила меня разговаривать с ней во время операции. Боли я не чувствовал и рассказывал ей анекдоты, она смеялась и часто не попадала по стамеске… Операция была сделана блестяще, и я стал этим ухом лучше слышать (даже то, что слышать не стоило бы).
Райкин приехал в больницу: сбежались все врачи, все больные с улицы, меня стали угощать – кто конфеткой, кто бутылкой. Аркадий Исаакович отвечал на вопросы. Популярность у него была фантастическая, а ведь тогда телевизор был далеко не в каждом доме!
Приехал отец, предлагал вернуться домой и не валять дурака. В отпуск я всегда ездил в Одессу – встречался с друзьями, плавал в любимом море, целовался с девицами, на которых обещал жениться (я всем обещал и честно собирался, но в последний момент они испарялись)…