Холерные эпидемии в Одессе

Раздел - Чисто факты из жизни и истории

Как справедливо гласит веками выверенная народная мудрость, беда не приходит одна. И она, как это уже не раз случалось в Одессе, нагрянула с моря.

Еще 27 августа 1970г, которое, вопреки суевериям, оказалось не «тяжелым» понедельником, а вторником, с недавно прибывшего под флагом РСФСР и державшего карантин транспорта «Елена» подали сигнал о наличии на его борту больных. Шесть человек тогда незамедлительно доставили в инфекционное отделение Городской больницы, где у одного из заболевших обнаружили холеру. Остальных отправили было в порт и поместили в расположенный там обсервационный барак, но через два дня с таким же зловещим диагнозом вынуждены были вернуть в больницу. Врачи, правда, надеялись, что круг заболевших ограничится людьми с «Елены», но не тут то было.

Холера «вырвалась» и начала последовательно захватывать район за районом, улицу за улицей, дом за домом: Пересыпь, Молдаванку, Дальние Мельницы, Сахалинчик за железнодорожным вокзалом, центральную часть города, Балковскую, Госпитальную, Манежную, Кузнечную, Преображенскую, Жуковскую, Ремесленную, Канатную, психиатрическую больницу на Слободке-Романовке, ночлежный приют на Ланжероновском спуске, гостиницу «Киев» на Нежинской, в которой по несчастливому совпадению заболела из Киева же прибывшая дама…

Всего же случаи заболевания холерой были зафиксированы на тридцати улицах Одессы, при этом смертность была высокой и превышала пятьдесят процентов.

Положение усугублялось жаркой погодой и все более частыми перебоями в работе городского водопровода. В то время насосы подающей в Одессу воду водопроводной станции «Днестр», расположенной в селе Беляевка, еще не были оборудованы электродвигателями, и приводились в действие паровыми машинами в комплексе с мощными паровыми котлами. А для их бесперебойной работы требовалось большое количество топлива, запасы которого на станции практически истощились, подвоз резко сократился, и случалось, что вода подавалось всего несколько часов в сутки. И все-таки это была, к счастью, не эпидемия холеры, а, скорее, ее серьезная вспышка, чему в немалой степени способствовали принятые тогда в городе меры.

В то время в Одессе еще функционировало Врачебное управление и подчиненные ему так называемые городовые врачи, имевшиеся в каждом участке, то есть районе города, исполнительная санитарная комиссия городской управы, Городское санитарное бюро, городская же дезинфекционная камера на Старопортофранковской и Бактериологическая станция в начале Херсонской улицы, основанная И.И.Мечниковым.
Помимо этого, еще в 1917-м году, в предчувствии и, как потом оказалось, в преддверии всяческих напастей смутного времени, был образован Комитет по борьбе с эпидемиями, в ведение которого тогда же передали две химические и две бактериологические лаборатории. Силами всех этих медико-санитарных учреждений и административных структур предпринимались усилия с целью локализации и возможно быстрого погашения вспышки холерных заболеваний, что было жизненно важно для города, в котором, кроме основного населения, скопилось большое количество беженцев и дислоцировались австро-немецкие воинские части.

Тогда же были созданы городские прививочные отряды для производства прививок от холеры. Противохолерная вакцина относится к разряду так называемых убитых, поскольку приготовляется из убитых микроорганизмов-возбудителей заболевания. В силу этого развитие иммунитета у вакцинированных наступает не после разовой, а в результате нескольких последовательных прививок, что осложняло работу отрядов, которая, тем не менее, продолжалась безо всякого перерыва и лимитировалась лишь наличием вакцины. Предпринимались меры и по улучшению санитарно-гигиенического состояния неоднократно становившегося «воротами инфекции» одесского порта, в первую очередь испокон веку по всей его обширной территории разбросанных и, зачастую, заброшенных многочисленных мусорных ящиков.

Они давно уже канули в прошлое, но какой же все-таки удивительный, какой неповторимый город являет собой наша Одесса, если даже такая утилитарная и, более того, мало эстетичная вещь, как портовые мусорные ящики осталась не в какой-нибудь сочиненной по горячим следам сиюминутной репортерской заметке, но на страницах полноценного литературного произведения.

Подобно многим своим землякам — современникам и коллегам, Лазарь Осипович Корнман, принявший литературный псевдоним Кармен, практически забыт в его родном городе. Если же кто и вспоминает его, так чаще всего в связи с сыном — талантливым кинооператором и кинорежиссером Романом Карменом, который снимал самые жестокие войны, выпавшие на долю его поколения, и был лауреатом самых престижных премий, учрежденных в его стране. А в свое время Лазарь Кармен был известен далеко за пределами Одессы, постоянно печатался в русских и еврейских периодических изданиях, писал, в частности, повести, рассказы и очерки о жителях городских окраин, рабочих каменоломен, добывавших знаменитый ракушечник, взрослых и малолетних босяках одесского порта. А убогую жизнь их, неукротимые нравы и колоритный язык, по словам приятельствовавшего и служившего вместе с ним в «Одесских новостях» Владимира Жаботинского, знал получше самого Максима Горького. Есть у Кармена рассказ под названием «Человек в сорном ящике», своеобразным «персонажем» которого стал этот непременный атрибут старого порта, выписанный с беспощадным реализмом, вызывающим сегодня невеселые ассоциации: «Ящик,.. четырехугольный, большой, вымазанный снаружи дегтем, помещался на набережной, и, когда над нею спускались сумерки, он чрезвычайно походил на гроб….Набережная особенно богата отбросами, и ящик поэтому пустовал редко. В нем можно было найти всегда в изобилии корки арбузов, тряпки, битое стекло, черную шелуху зерен, обрывки рогож, перезревшие лимоны и падаль. И каждый день в разные часы к ящику приплетались портовые «воробьи» (посметюшки) и тряпичники, рылись и выуживали все то, что в их глазах представляло ценность. Все же прочее оставлялось на съедение прожорливым червям, мухам, голодным портовым собакам, курам, кошкам и огромной величины крысам…». Вот эти-то мусорные ящики в те «холерные дни», впервые, может быть, за много лет, вычистили, отремонтировали и продезинфицировали хлорной известью.

В борьбу с холерой активно включилось и оказывало действенную помощь городу медицинское Общество при Императорском Новороссийском университете и старинное, созданное еще в середине ХIХ столетия достопримечательное Общество одесских врачей, которое постоянно отслеживало, анализировало и прогнозировало эпидемиологическую ситуацию. А его председатель, известный ученый Я.Ю.Бардах, профессор Н.Н.Костямин, доктор Л.О.Бухштаб и многие их коллеги читали в разных районах города лекции по профилактике инфекционных заболеваний, в том числе холеры, о выделенном Р.Кохом в начале 1880-х годов возбудителе, инкубационном периоде, характерных признаках и течении этой болезни, основных правилах гигиены и особенностях поведения населения в период эпидемий. В меру своих возможностей не осталась в стороне и ОЗЕ, сиречь, располагавшееся на Базарной, 80, Общество охранения здоровья еврейского населения, в составе которого имелось специальное Санитарное бюро. А своего рода «штаб-квартирой» ни на что не похожей борьбы с холерой стала синагога мучников на Преображенской, 71, угол Малой Арнаутской…

Осенью 1918 года холера, грипп разных форм и тяжести, брюшной тиф и сыпной, который в просторечии именовали «сыпняком», кочевали по городам и весям Украины и люди болели ими в Киеве, Белой Церкви, Каменец-Подольске, Мариуполе, Полтаве, Чернигове… Тогда же по сему прискорбному случаю кое-где вспомнили еще не совсем забытое суеверие и устраивали «черные свадьбы», слухи о которых молва и приезжие донесли до Одессы. А тут не самому достойному примеру других городов вознамерилась последовать группа богатых торговцев галантерейными и мануфактурными товарами, состоявших прихожанами синагоги мучников, — владелец магазина на Александровском проспекте Липа Мовшевич Лившиц, его коллега с Большой Арнаутской улицы Лейб Ицкович Шерцис, торговавший неподалеку от него купец 2-й гильдии Наум Лейбович Нисенбаум и числившийся по той же гильдии Ицык Иойнович Шерман со своим компаньоном Гершом Израилевичем Шнеем.

До того, как весь кладбищенско-свадебный огород городить, перво-наперво требовалось заполучить жениха и невесту, которые всенепременно соответствовали бы требованиям того дурацкого ритуала, сиречь были калеками или нищими. Но охота пуще неволи и специально посланные, проинструктированные и облеченные полномочиями по финансовой части представители заинтересованных в этом деле лиц были делегированы на Старое и 2-е еврейские кладбища, где поимели обстоятельный разговор со всеми состоящими при них нищими. Подобно биндюжникам, музыкантам, именовавшимся лабухами, извозчикам, налетчикам, торговцам в разнос и старьевщикам, коих называли старевещниками, одесские нищие — кладбищенские, дворовые, трамвайные, уличные и прочей специализации являли собой колоритное сословие со своими собственными нормами поведения, традициями, обычаями, нравами, языком, по каковой причине просто не могли не привлечь внимания литераторов. И устами Фишки-хромого, героя цитированного уже одноименного романа, Менделе Мойхер-Сфорим с полным знанием этого грустного дела свидетельствовал, что «нищих оказалось сколько душе угодно, целые полчища всяческих видов (курсив автора романа — А.Р.): нищие с сумами и без сум, такие, каких нигде, кроме Одессы, не сыщешь; иерусалимские, сефардские, турецкие и персидские евреи, лопочущие по древнееврейски; старики, нищие с женами и без жен.., покинутые жены, истеричные бабы, ревматики, приезжающие лечиться на лиман; приживальщики старомодные, юлящие в синагогах вокруг прихожан попроще, приживальщики из нынешних, бритые, обхаживающие богачей и франтов в кофейнях и трактирах… Скольких нищих из наших краев я ни встречал, все они не могли нахвалиться Одессой… Один из них объяснил мне, в чем разница между нашим, местечковым, и тамошним нищим. В местечке нищий ест сухую корку хлеба, озабоченный и мрачный, а здесь он хоть и грызет тот же сухарь, но при этом ему подыгрывает шарманка». Фишка-хромой, кстати, повстречал в Одессе своего земляка и товарища Ионтлу, на «черной свадьбе» которого он побывал еще во время холеры в Глупске, что еще раз подтверждает его вполне справедливые суждения о пестром составе местных нищих. Многочисленность «личного состава», естественно, порождала конкуренцию, а та стимулировала изобретательность, находчивость и остроумие, которое порой приобретало самые неожиданные формы.

В одном из своих мемуарно-художественных очерков Константин Паустовский вспоминал о том, как в самом начале 1920-х годов они с Эдуардом Багрицким зашли в чайную на Греческом базаре полакомиться брынзой, которая была одним из гастрономических пристрастий поэта. Вскоре там появился известный всему городу нищий, некоторое время молча и пристально смотрел на них, а потом с надрывом в голосе начал выговаривать им, что, дескать, где у молодых людей свой стыд и совесть, если они могут так спокойно поглощать жирную брынзу на глазах старого человека, у которого с самого утра во рту еще маковой росинки не имелось. А на страницах «Одесских рассказов» Исаака Бабеля остался изрекавший прекрасные истины над «зеленым спокойствием могил» мудрый нищий Арье-Лейб и восседавший рядом с ним на кладбищенской стене шепелявый Мойсейка, который первый назвал начинающего, но уже фартового налетчика с Молдаванки Беню Крика королем. Среди этой публики посланцы галантерейщиков при небескорыстной помощи самых старых и авторитетных среди коллег нищих наподобие Арье-Лейба приглядели приписанного к кишиневскому еврейскому мещанскому обществу тридцатидвухлетнего Сруля-Фишла Дувид-Нисонова Вайнфуса и его сотоварища по убогому промыслу, дочь запасного рядового Пейсаха Белиньского Суру, которая была пятью годами моложе своего нежданно-негаданного суженого. Соблазненные, подобно родителям Лазика Ройтшванеца, немыслимо щедрыми по разумению нищих посулами, эта парочка согласились и на бракосочетание, и на свадьбу, имеющую быть прямо на их «рабочем месте».

Теперь, имея в наличии жениха и невесту, уже можно было взяться за организацию собственно свадьбы, церемониал которой, несмотря на диковинное место ее проведения, имелось в виду самым строгим образом соблюсти сообразно всем религиозным канонам. Незаменимым в таком необычном, а потому хлопотном деле, оказался один из энтузиастов всей этой затеи Ицык Шерман, состоявший, помимо занятий мануфактурной торговлей, членом Правления синагоги мучников и ее же казначеем. Он и постарался уговорить на это, представлявшееся таким благодетельным, действо раввина Иосифа Гальперина, а тот, в свою очередь, сумел заручиться необходимой поддержкой одесского раввината и самого городского раввина Абы Михайловича Дыхно. Но, так как готовящаяся свадьба должна была состояться в общественном месте, каковым являлось кладбище, пришлось обратиться за разрешением в канцелярию градоначальника Мустафина. А тот, замороченный бесчисленными, все нараставшими городскими проблемами, вопросами, неурядицами да заботами, не стал особенно вникать в подробности и счел возможным таковую просьбу удовлетворить, поелику не усмотрел в ней никакой угрозы общественному же порядку, и, как говорят в Одессе, немножко ошибся.

Такого столпотворения, какое случилось в тот вторник, 1 октября по гражданскому календарю, через два дня после веселого праздника Симхат-Тора, в Одессе не было, пожалуй, со времени приезда Александра Федоровича Керенского летом прошлого года. Весь город, казалось, высыпал на улицы в любопытстве, что такое есть еврейская «противохолерная» свадьба: вездесущие мальчишки оседлали толстенные ветви старых акаций, балконы фасадных квартир были переполнены жильцами, их соседями, родственниками и друзьями, кто-то сподобился влезть на крышу, а вдоль мостовой шпалерами стояли тысячи людей — коренные одесситы, заезжие провинциалы, австрийские солдаты…

Лет пятьдесят назад генерал-губернатор Строганов запретил было «еврейским свадьбам ходить по одесским улицам с зажженными свечами и музыкой», но его предписание давно забылось, а не случись сего, все равно утратило бы силу после Февральской революции наравне с прочими дискриминационными актами в отношении евреев. И теперь, свадебная процессия, сформировавшись возле синагоги мучников на Преображенской, проследовала мимо синагоги Магиде-Телем №6 («Поющие псалмы») в доме Атласа на Малой Арнаутской угол Шалашного переулка, повернула на Екатерининскую, миновала величественное здание Новой синагоги, прошла вдоль Привозной площади и по Водопроводной двигалась в направлении Старого еврейского кладбища.

Впереди, в роскошной белой с позолотой карете, запряженной парой лошадей под голубыми атласными попонами, ехал раввин Иосиф Гальперин, инициаторы-устроители свадьбы Нисенбаум, Шерцис, Шерман, Шней и члены Правления синагоги мучников. За каретой Липа Мовшевич Лившиц нежно вел под руку жениха Сруля-Фишла, от которого в последние перед свадьбой дни вообще не отставал. Они побывали в бане Ицыка Ротмана на Мещанской улице и посетили расположенную по соседству со «штаб-квартирой» парикмахерскую Мони Воскобойника, где мастер, галантно изогнувшись, осведомился у ошарашенного клиента, не имевшего о том никакого представления, каким цветочным одеколоном он предпочитает освежаться — «Фиалкой», «Царским вереском» или, может быть, другим? Немало времени заняло совместное посещение множества магазинов вплоть до респектабельного салона готового платья Ушера Ландесмана на Полицейской угол Колодезного переулка, где были приобретены великолепные штиблеты «со скрипом», добротный суконный костюм-тройка, такой же картуз и прочие предметы мужского туалета, без которых жениху не пристало появляться на торжественной церемонии да еще в присутствии столь важных особ. Во всем этом даже не снившемся ему великолепии Сруль-Фишл вышагивал под взглядами тысяч людей и в его петличке ни к селу, ни к городу, ни к местечку торчала огромная алая роза. Вслед за женихом шли галантерейщики со своими приказчиками, владельцы складов мануфактуры со своими служащими, прихожане синагоги мучников и многочисленные болельщики. А замыкали шествие давно привыкшие ничему не удивляться одесские музыканты — скрипачи, кларнетисты, флейтисты, барабанщики, которые безо всяких антрактов во всю мощь своих легких и во всю силу своих рук наяривали бессменный и бессмертный фрейлехс, «Шер» («Ножницы»), «Бейгеле» («Бублик») и разные другие, подобающие сему случаю танцы. И не звучи здесь такая развеселая музыка, всё это можно было принять за пышную похоронную процессию, и недаром неподалеку от Александровского проспекта из толпы раздался восторженный и недоумевающий возглас:
«Тю! Совсем живого человека на кладбище ведут!».

Старое кладбище потому и называлось так, что было открыто еще за два года до основания самой Одессы.

А первым, в апреле 1793-го года, похоронили здесь, как оно было высечено на его надгробном камне, «человека честного и добронравного рабби Меера, сын Ицхока а-лейви».

В середине же 1930-х кладбище варварски уничтожили, и осталась от него только грустная память, две-три фотографии да несколько строк в романе бытописателя старой еврейской Одессы Осипа Ароновича Рабиновича, возвращающие нас к «небольшому домику, от которого тянулась высокая каменная ограда, расположенная четвероугольником на огромное пространство. На фронтоне домика стояла надпись «Последнее убежище для всех живущих»». Кладбище являло собой изрядную часть давней истории Одессы, поскольку без малого полтора столетия там находили последнее успокоение раввины, меламеды, клезмеры, купцы, биндюжники, банкиры, нотариусы, балагулы, архитекторы, лавочники, журналисты, ремесленники, словом, те, кто совместно с одесситами многих национальностей трудом и стараниями своими создавали величие, богатство, красоту и славу этого неповторимого города.

На Старом кладбище был похоронен Яаков-Арон-Зеев, сын рабби Мордухая, по прозвищу Рублев, поскольку с дозволения властей держал меняльную лавку, где обменивал иноземные деньги на русские рубли и наоборот. Во время смертоносной эпидемии чумы 1812 года он с риском для жизни приносил больным пищу и ухаживал за ними, за что потом удостоился самоличной благодарности Эммануила Дюплесси, герцога де Ришелье, который во дни всеобщего ужаса и сам вел себя с достоинством порядочного человека и толкового градоначальника. Подобно холере 1918 года, тогдашняя чума была занесена с моря, да и сгубила она каждого девятого одессита. Только, услышь в ту пору Рублев, что вместо самоотверженной помощи несчастным он должен незамедлительно заняться устройством «черной свадьбы» на кладбище, то, как говаривал Тевье-молочник, справедливо посчитал бы, что одного из сумасшедших надо вычеркнуть, а надумавшего сказать такое вписать!

Но благородный Яаков-Арон-Зеев уже больше девяноста лет покоился под могильным камнем с подобающей этому человеку надписью, а его живущие в Одессе потомки, возможно, были тогда в числе любопытствующих на Старом кладбище, где собралось несметное количество народу. А люди всё прибывали пешим порядком, в собственных экипажах, на извозчичьих пролетках и беспрерывно трезвонящими переполненными трамваями Бельгийского Общества. Когда же толпа буквально затопила аллеи, дорожки и другие, как их называли пустопорожние места, старый кладбищенский сторож со словами «больше уже нельзя помещаться» закрыл, было, ворота, но их взяли форменным приступом. И ему только и оставалось, что обреченно махнуть рукой и побрести в свою каморку, чтобы глаза не видели всего этого непотребства.

К двум часам дня привезли хупу, потом прибыл жених со всеми сопровождающими его лицами и музыкантами, вслед за ним — кортеж невесты со своим оркестром. На кладбище музыканты объединились и, как на военном параде, образовали сводный оркестр, который удвоенным составом так оглушительно начал играть «Базецн ди кале» («Посажение невесты») и «Зай гезунт», что было слышно, наверное, на 2-м еврейском кладбище, опустевшем по случаю церемонии.

А потом было всё честь по чести, любо-дорого бы внимать, смотреть и слушать, не происходи оно там, где происходило, но ни от кого из присутствующих уже ничего не зависело. Подписали ктубу — брачный контракт, жених опустил фату на лицо невесты и раввин Гальперин произнес слова древнего благословения «Сестра наша! Да родятся от тебя тысячи тысяч». Сруль-Фишл стал под хупой, как ему показали, лицом в сторону Иерусалима, подвели Суру, и она расположилась рядом справа от него. Жених надел на указательный палец правой руки невесты кольцо, рекламного шику ради приобретенное Лившицем в фешенебельном ювелирном магазине «Елик и сыновья» на Ришельевской улице, и произнес старательно заученное накануне и для верности повторенное утром «Этим кольцом ты посвящаешься мне по закону Моисея и Израиля». Раввин произнес над бокалом вина семь положенных в таком торжественном случае молитв. И Сруль-Фишл отпил из бокала глоток, что стоило ему невероятных усилий, поскольку не привычен он был к такой шикарной посуде и микроскопической дозе… Музыканты заиграли «Мазл-тов» и все направились к расставленным на ближней алее и щедро накрытым столам под белоснежными скатертями, где галантерейщики на правах хозяев торжества без устали возглашали поздравления новобрачным и всеобщие пожелания скорейшего избавления от холеры, которое должно было наступить тотчас после свадьбы Сруля-Фишла и Суры.

…Но это была только первая половина с размахом задуманной церемонии, поскольку же половинок обычно две, так она еще продолжилась в городе. Неподалеку от синагоги мучников и по соседству с синагогой Гемилас Хасудим №13, на углу Большой Арнаутской и Успенского переулка, в доме Клеймана, где имелся зал или, как тогда говорили, зала, стараниями незаменимого Лившица заканчивались приготовления к главной свадебной трапезе. Уже завезли длиннющие столы и множество стульев, потому что не сидеть же гостям на скамейках, как в какой-нибудь Жмеринке, Балте или Валегоцулуво. Заготовили в больших бочках воду для омовения рук, потому что «даже если сейчас она в кране есть, но никто не знает, сколько ее еще будет хватит». Уставили столы тарелками, блюдами, суповыми чашками, салатницами, селедочницами, соусниками, кувшинами и графинами со множеством всяких вкусных вещей, потому что всё должно было быть «как у людей». Окрестные села, тогда еще щедрое море да старые запасы кое-как кормили город, только не то, чтобы былой роскоши или недавнего изобилия, но даже скромного достатка съестных продуктов в Одессе уже не было. Но галантерейщики имели деньги и интерес пустить такую пыль в глаза, чтобы все об этом прознали. И на свадебном столе появилась приготовленная по всем давнишним правилам фаршированная рыба в непременном «сопровождении» тертого хрена, фаршированная же куриная шейка, морковный цимес, кугель на гусином жире, кислосладкое мясо, редька, сваренная в меду, бульон цвета расплавленного солнца, форшмак из селедки, при одном созерцании которого можно было сто раз изойти слюной… И благородные палестинские вина, еще сохранившиеся в подвалах местного отделения Товарищества «Кармель» на Ришельевской улице. Все выглядело великолепно, благоухало аппетитно, но… пребывало за стенами дома Клеймана, а потому было невидимо и не ощущаемо толпой, которая давно собралась перед воротами, гомонила и томилась в ожидании жениха и невесты, имевшими, как все это точно знали, прибыть сюда прямиком со Старого кладбища…

Наконец, с криками «Уже едут!» прибежали принявшие на себя роль «дозорных» мальчишки, со стороны Большой Арнаутской послышалась музыка и появилась свадебная процессия, возглавляемая все той же белой каретой, но теперь за ней ехали дрожки, в которых восседали только что объявленные мужем и женой Сруль-Фишл и Сура. В запруженный людьми Успенский переулок дрожкам никак невозможно было заехать, и новобрачным пришлось долго протискиваться сквозь толпу любопытствующего, бесцеремонного разглядывающего их народу. И лишь тогда, когда все участники церемонии, включая музыкантов, оказались во дворе и за ними наглухо закрылись ворота, люди начали медленно расходиться, громко обсуждая ранее услышанное и теперь подкрепленное увиденным: «А она еще ничего!», «Им-таки хорошо повезло!», «Нужно будет написать Моне!», «Вы смотрели, каких на нем часов и цепь?», «Мне бы немножко того, что все это стоило!»… А о грядущем избавлении от холеры, коей Сруль-Фишл и Сура были обязаны свалившимся на них счастьем, а присутствующие — зрелищем, никто даже не обмолвился, мало веря во всю эту затею.

Позабыли об том, наверное, и в зале, где музыка гремела неустанно, где играли «Мехутоним танц» и «виваты» — поздравительные мелодии в честь жениха, невесты и каждого из галантерейщиков поочередно. А они, как недавно на кладбище, чувствовали себя героями этого праздничного дня, уже переломившегося на вечер, самодовольно принимали поздравления, снисходительно выслушивали благодарности и, вообще, вели себя будто на долгожданной свадьбе родной дочери. И, упиваясь переполнявшим их осознанием собственной значимости, торжественно поднесли новобрачным собранную ими между собой довольно значительную сумму денег и дорогие подарки, тут же, конечно, продемонстрированные гостям, которые в это время старательно отдавали должное горячим, холодным и горячительным угощеньям. И только коллега хозяев праздника Коротянский сидел, призадумавшись, его супруга что-то горячо шептала ему ухо, показывая пальцем то на одного, то на другого галантерейщика, а он молча делал ладонью успокаивающий и многообещающий жест.

Через несколько дней в метрической книге одесского раввината, именовавшейся «Тетрадью на записку бракосочетавшихся в г. Одессе евреев на 1918 год», появилась должным образом исполненная запись о браке Сруль-Фишла Вайнфуса и Суры Белиньской, появились и были прочитаны публикой газетные сообщения с перечислением фамилий всех «отцов-благодетелей» новобрачных, и вся связанная с этой свадьбой шумиха, в отличие от холерной эпидемии, начала постепенно затихать. И тут прошел слух о том, что Шмуль Коротянский имеет намерение с самое ближайшее время… устроить еще одну «черную свадьбу».

Одессе случалось жить без хлеба, соли, спичек, воды, света и даже власти, но безо всяческого рода слухов она прожить просто не могла. И это в полной мере относится, по крайней мере, к старой Одессе, а о нынешней, как о присутствующих, говорить не должно. Слухи бывали самого невероятного толка и степени распространения — одним внимали только в пределах двора, другие распространялись уже на целую улицу, третьи циркулировали в каком-нибудь районе, четвертые молва стремительно разносила по всему городу. Но, независимо от географии, они рождались, жили, плодились подробностями, старели, умирали или, подтвердившись, обретали статус факта.

Как говорят в Одессе, вы уже будете смеяться, но слух о предстоящей «под патронатом» господина Коротянского «черной свадьбе» подтвердился, только теперь трудно сказать, что двигало им. Бело, серо или еще как позавидовал он Лившицу со товарищи, которые с упоением купались в лучах собственноручно спонсированной славы, подался ли на уговоры страстно возжелавшей того же супруги, — так или иначе, но вопрос был решен и решение объявлено. Правда, наличествовала в этом деле одна тонкость: от какой же такой хвори должна была уберечь одесских евреев и их земляков других национальностей новая свадьба на кладбище? Ежели от холеры, то во имя этого уже сочетали законным браком Сруля-Фишла и Суру. Объявить же их прогремевшую на весь город свадьбу «недостаточной» или, чего доброго, «недействительной» для прекращения холерной эпидемии было бы не только неблагородно по отношению ко всем участвовавшим в ней лицам, но, самое главное, грозило полной дискредитацией всей и без того с прохладцей воспринимаемой идеи. Но тогда было вдвойне несчастное время, а потому выход нашелся легко и просто.

Коротянский решил устроить «черную свадьбу» ради прекращения эпидемии «испанки», которая одновременно с холерой свирепствовала в Одессе, равно как во многих регионах страны. В отличие от вспышки холеры, это была настоящая, со всеми смертоносными последствиями эпидемия, более трети всех больных в Одессе болели именно «испанкой» и она не щадила ни молодого, ни старого, ни богатого, ни бедного, ни биндюжника, ни банкира, ни меламеда, ни галантерейщика, ни поэта. В октябре ею заразился служащий макаронной фабрики Хаима Гольберга, двадцатидвухлетний, подававший надежды и уже печатавшийся поэт Анатолий Гамм с Ришельевской, 86. И, несмотря на все старания, его не смог спасти ни доктор Н. Эрлихман, приходившийся ему шурином, ни близкий друг доктор Э.Герман, ни мама Лея-Бейла, которая, что называется, подкладывала руки. Анатолия похоронили на 2-м еврейском кладбище, где годом раньше великий поэт Хаим-Нахман Бялик, сдерживая рыдания, говорил проникновенные слова прощания над свежей могилой «дедушки еврейской литературы» Менделе Мойхер-Сфорима.

…Поначалу, кто-то из одесских медиков, введенный в заблуждение некоторым сходством симптомов, скоротечностью болезни и высокой от нее смертностью, опрометчиво заявил, что «испанка», дескать, не что иное, как пришедшая из Испании легочная форма чумы, спасения от которой пока нет и вообще быть не может. Слух об этом мгновенно разлетелся по напуганному, готовому ко всяким неожиданностям городу, и породил панику, не менее страшную, нежели сама болезнь. И угасать она начала лишь после того, как пользовавшийся непререкаемым авторитетом профессор Я.Ю.Бардах со всей ответственностью заявил, что «испанка», при всей своей несомненной опасности, все-таки не есть чума, а новая и очень тяжелая форма гриппа. Кстати, как впоследствии стало известно, вирусы «испанки», подобно многим другим вирусам гриппа, зародились в Китае, а уже оттуда была завезены в Испанию и там впервые описаны специалистами. Так что, совсем напрасно грешили на солнечную страну, где родился прославленный философ, ученый, раввинистический авторитет, комментатор священных книг Маймонид, он же Рамбам, и в тщетных поисках справедливости скитался по пыльным дорогам печальный рыцарь Дон Кихот.

В начале октября, проанализировав полученные от коллег сведения о заболеваемости «испанкой», Я.Ю.Бардах пришел к выводу и доложил на заседании общества одесских врачей о том, что эпидемия, как он сказал, «достигла или достигает высшей степени напряжения» и к концу месяца можно ожидать ее полного прекращения или, на худой конец, спада. Коротянского же оптимистичный прогноз уважаемого профессора не то чтобы расстроил, поскольку он, в общем, никому зла не желал, да и сам в любой момент мог оказаться жертвой болезни. Но он смекнул, что случись задуманная им «черная свадьба» тогда, когда эпидемия «испанки» уже пойдет на убыль, в глазах даже самых легковерных людей эта затея потеряет всякое подобие смысла. Посему Коротянский постарался форсировать события, но, как образно выразился в пьесе Исаака Бабеля «Закат» семидесятилетний раввин синагоги на Молдаванке Бен Зхарья, «Б-г имеет городовых на каждой улице… Городовые приходят и делают порядок».

Шмуэль Коротянский испросил у раввина Финкеля О.З. разрешение устроить «черную свадьбу» супротив эпидемии «испанки», а тот вынес это щепетильный вопрос на подробное обсуждение раввината. Большинство присутствующих высказалось в том смысле, что «не может быть действенной такая мера борьбы с эпидемией, как венчание на кладбище, после которого невежественные люди сразу же ждут благоприятных результатов, и затевается все это исключительно теми, которые готовые пойти на любые затраты, лишь бы только связать свое имя с каким-нибудь громким делом». Решающим стало мнение духовного раввина одесского раввината, члена Совета одесской еврейской общины Зуся Арон-Нахмана Фридмана, праправнука Дов Бера — «маггида из Межирича», который был достойным преемника знаменитого Бешта, основателя хасидизма. Зусь Фридман категорично предостерег от самой даже мысли об устройстве «черных свадеб», сказал, что это ни что иное, как святотатство, хилул кодеш, сиречь, осквернение святыни, просил обратить внимание на то, что Талмуд строго запрещает все, что можно рассматривать как неуважение к усопшим — еду, питье, громкие разговоры на кладбище, даже простое прохождение по его территории с целью сокращения пути. О каком же тогда венчании с праздничными столами и веселой музыкой вообще может идти речь!

Через несколько дней о том же говорили на заседании Совета одесской еврейской общины, где председатель Правления доктор М.С.Шварцман и заведующий отделом культа раввин Бунимович единодушно и решительно заявили о том, что «черные свадьбы» порождены исключительно суеверием и нездоровым мистицизмом малокультурных еврейских масс, всячески поддерживаются безответственными лицами и подлежат безусловному запрещению».

И ничего другого не оставалось «безответственному лицу» Коротянскому, как сообщить дома о том, что теперь он венчание на кладбище устроить не может. В ответ подвигнувшая его на все это супруга, которая хоть на день, хоть на час, но уже видела себя «первой дамой» на той свадьбе, закатила высокого накала семейную сцену. «Он не м-о-о-жет, — с издевкой пропела она, — Липа Лившиц может, Ицык Шерман может, — загибая пальцы, мадам методично перечислила всех до единого удачливых галантерейщиков-устроителей первой свадьбы и сорвалась на оглушительный крик, — а Шмуэль Коротянский не может!». Во дворе захлопали открывающиеся соседские окна и привычный к подобным пассажам супруг, на сей раз особенно задетый, что называется за живое, незамедлительно и что есть силы стукнул кулаком по столу. «Пусть уже будет «ша» и не делай мне сюда всю Базарную!, — негромко, но твердо сказал он, помолчал и добавил, — или помимо этой свадьбы у меня уже ничего нет на голове». На том кончилось.

Отголоском этой истории появился в газете фельетон «Знаменитая гостья Одессы» о некоем гражданине, который во время холерной эпидемии вознамерился было устроить «черную свадьбу», но не успел до запрещения таковых. И раздосадованная супруга его категорично требует отправиться в Кодыму, Петроверовку или какое другое местечко и там непременно совершить задуманное действо. Автором фельетона был известный в городе журналист Яков Сиркес, который, не обольщаясь в отношении собственного таланта, десятки лет регулярно печатался в «Одесской почте» Абрама Моисеевича Финкеля, подписываясь не самым оригинальным псевдонимом «Фауст». Помимо «Почты» он под псевдонимами «Сириус», «Сирен», «Оптимист» и прочими сотрудничал в других местных периодических изданиях, дабы заработать на пропитание семьи и воспитание сына Осипа, названного в честь покойного дедушки. А сын унаследовал от отца «чего-то литературного», и, хоть звезд с высокого неба поэзии никогда не хватал, состоял потом в Союзе писателей, принял роскошный псевдоним Колычев, сочинял тексты песен, которые любил исполнять Краснознаменный ансамбль песни и пляски Советской Армии, и… остался в большой литературе персонажем романа И.Ильфа и Е.Петрова «Двенадцать стульев», выведенным там под именем автора бесконечной «Гаврилиады» Никифора Ляписа (Трубецкого). Папа до этого «триумфа» не дожил.

Холера же, как это предсказывал профессор Бардах, прекратилась лишь с наступлением холодов, «испанка» еще «задержалась». Но никаким профессорским предсказаниям не поддавались и ни перед какими морозами не отступали всякие другие беды, которые одна за другой сваливались на замороченные головы одесситов: бесчисленные смены властей, идей, лозунгов и денежных знаков, мобилизации, национализации, реквизиции, контрибуции, уплотнения, налеты, облавы, обыски, аресты, расстрелы, декреты, мандаты, митинги, собрания, декларации, воззвания и прочее, о чем вспоминать не хочется. Лучше уж, как это с грустной иронией предлагал Тевье-молочник, «давайте поговорим о более веселых вещах.

Александр РОЗЕНБОЙМ (Одесса)



Песни про Одессу

Песни про Одессу

Коллекция раритетных, колоритных и просто хороших песен про Одессу в исполнении одесситов и не только.

Отдых в Одессе

Отдых в Одессе

Одесские пляжи и курорты; детский и семейный отдых; рыбалка и зелёный туризм в Одессе.

2ГИС онлайн

Дубль Гис

Интерактивная карта Одессы. Справочник ДубльГис имеет удобный для просмотра интерфейс и поиск.

Одесский юмор

Одесский юмор

Одесские анекдоты истории и диалоги; замечательные миниатюры Михаила Жванецкого и неповторимые стихи Бориса Барского.